Закон и мораль, Сталин и Резник

Так говорит Генри Резник, сменив адвокатскую профессию на прокурорскую:
«Первое, что сделал большевистский вождь,— он похоронил право. Сталин — это массовые внесудебные органы и репрессии: особые совещания, тройки и двойки, узаконенные пытки, ликвидация независимого суда, презумпции невиновности и принципа состязательности, депортации целых народов.
Традиции сталинской «социалистической законности» до сих пор не можем преодолеть. Сталин — это антиправо. И в честь могильщика Права — главной ценности современной цивилизации — памятная доска устанавливается в храме юридической науки».
Не собираясь оправдывать Иосифа Сталина, рискну оппонировать основному тезису Резника, поскольку историческая реальность снова затуманивается высокоградусными эмоциями.
Сталин за свою долгую жизнь в политике сумел сыграть разные, а подчас и противоположные роли: революционера и контрреволюционера (точнее, идеолога советского Термидора), разрушителя государства и его строителя, убежденного марксиста-интернационалиста и русского патриота. В этих свойствах он воплощал если не волю, то логику самой Истории — а она всегда жестока и, по сути, античеловечна.
И если называть его «могильщиком Права», одновременно придется признать тирана и его, Права, воскресителем.
Поскольку традиционное право в России уничтожила революция, заменив «революционным правосознанием» (и аналогичным — с других сторон, впрочем, «белые» в большинстве своем были революционерами-февралистами, а «зеленые», «за Советы без коммунистов», придерживались столь же революционной, анархо-синдикалистской, веры).
Говорить, что право именно тогда уничтожено лично Сталиным — совершенно неисторично, некорректно и безответственно.
Казни в первые пореволюционные годы совершались именно как «массовые внесудебные репрессии». Так, официально в 1921 году вынесено около 10 тысяч смертных приговоров, однако совершенно очевидно, что это капля, море же — огромное количество расстрелянных вне какого-либо разбирательства. Так, после взятия мятежного Кронштадта сразу же были расстреляны 400 человек безо всякого суда, затем еще около 2 тысяч, а через какое-то подобие правовой процедуры прошли 6,5 тысячи отправленных в лагеря матросов-мятежников. Подавлявший «антоновщину» Тухачевский писал: «Без расстрелов ничего не получается. Расстрелы в одном селении на другое не действуют, пока в них не будет проведена такая же мера».
Или вот поэтическое свидетельство Эдуарда Багрицкого:
«Ну а кто подымет бучу,
Не шуми, братишка:
Усом в мусорную кучу,
Расстрелять — и крышка!».
Как соотносилось революционное правосознание с законностью, легко понять, прочитав мемуары Вячеслава Менжинского «Первый чекист», где глава ОГПУ говорит о бывшем шефе, Феликсе Дзержинском:
«На меры репрессии он смотрел только как на средство борьбы, причем все определялось данной политической обстановкой и перспективой дальнейшего развития революции (...) одно и то же контрреволюционное деяние при одном положении СССР требовало, по его мнению, расстрела, а несколько месяцев спустя арестовать за подобное дело он считал бы ошибкой».
В годы коллективизации — тут уже Сталин в силе — случился рецидив революционности — новый разворот к правовому нигилизму и практике внесудебных расстрелов. Тут в помощь нам еще один художник и свидетель, Исаак Бабель, говоривший тому же Багрицкому по возвращении из района сплошной коллективизации на Украине: «Поверите ли, Эдуард Георгиевич, я теперь научился спокойно смотреть на то, как расстреливают людей».
А потом — в 1934-35 гг. происходит хорошо известный историкам «имперский поворот» — и в т.ч. укрепление института семьи и восстановление традиционных правовых норм. Вадим Кожинов, в подтверждение данного тезиса, ссылался на работу американского правоведа Юджина Хаски «Российская адвокатура и Советское государство» (1986).
Кожинов: «Характерны названия разделов этого трактата: «Гражданская война и расцвет правового нигилизма» и «Конец правового нигилизма». Этот «конец» автор усматривает уже в событиях начала 1930-х годов, хотя тут же отмечает, что другой американский исследователь истории советской юриспруденции, П. Джувилер, в своей книге «Революционный правопорядок» (1976) «датирует начало поворота в правовой политике 1934–1935 годами».
П. Джуливер, несомненно, датирует вернее, да и сам Ю. Хаски исходит только из того, что до указанной даты имели место лишь отдельные выступления в «защиту» юриспруденции, и сообщает, что «в начале 1930-х годов нарком юстиции РСФСР Н. Крыленко и некоторые другие оставались приверженцами нигилистического подхода к праву». Точно так же, пишет Хаски, «известный как «совесть партии» Аарон Сольц отказался отступить от революционных принципов». Итак, и нарком, и влиятельнейший член Президиума Центральной контрольной комиссии ВКП(б), осуществлявший верховный партийный надзор за судебной практикой, были против утверждения правовых норм. Но к середине 1930-х годов этого рода сопротивление было сломлено».
Заметьте, о знаменитых процессах 30-х говорят уже именно как о процессах. Да, результат бывал предрешен (Бухарин о Каменеве и Зиновьеве: «что расстреляли собак — страшно рад»), но если мы рассматриваем чисто правовую сторону, голой фикцией тогдашнюю юриспруденцию назвать затруднительно. Есть достаточно свидетельств, когда свирепость эпохи отступала перед мастерством адвокатов или юридической квалификацией непосредственно подсудимых.
Дальше, вспомним основной конфликт культового сериала «Место встречи изменить нельзя» — все коллизии между эффективным практиком Жегловым и законником-идеалистом Шараповым развиваются вокруг рамок и способов правоприменения. Уже не «что», а исключительно «как». Внеправые решения в 1945 году — только закончилась великая война — табуированы не только законом, но и массовым сознанием. Не случайно Жеглов, едва фронтовик Шарапов переступает порог МУРа, нагружает его юридической литературой — вызубрить, как «Отче наш».
Генри Резник, между тем, начинал работать как следователь в 1962 году — том самом, когда Сталина выдворили из Мавзолея, но нормы права оставались вполне себе сталинскими. И карьеру делал на этих нормах вполне успешную. Более того, годом ранее («дело Рокотова-Файбишенко-Яковлева») случился опасный прецедент, своего рода возвращение к «революционной» морали, когда Хрущев своей волей продавил расстрельный приговор по закону, принятому после совершения деяния(!). И на тогдашнем фоне (и в чисто юридическом смысле) мем о «возвращении к сталинским нормам» звучал бы призывом к оргии гуманизма. Генри Маркович этого не помнит?

Подпишись на наш Telegram-канал. В нем мы публикуем главное из жизни Саратова и области с комментариями